Елена Рыхлова о себе: "Я родилась 10 августа 1973 года в Кандалакше, здесь же прошло все мое детство и юность. Стихи начала писать с девяти лет, но никогда серьезно к этому не относилась, писала как дышала. Однажды в местной газете увидела объявление о наборе в литературный кружок, долго решалась — идти или нет. Почему-то мне казалось, что меня сразу попрут в шею, тем более что руководил кружком при Доме пионеров не кто-нибудь, а Олег Бундур - известный детский поэт. На мое удивление, Олег Семенович очень хорошо меня принял, сказал, что мне не нужно приходить на занятия, а он сам будет со мной заниматься. Не один год он на меня потратил — выправлял стихи, давал хороших поэтов. Одновременно с нашими занятиями в 1988 году Олег Семенович привел меня в литгруппу при городской газете "Кандалакшский коммунист", куда я тоже стала ходить, познакомилась там с Татьяной Фабрициевой, Ефимом Разиным, другими интересными людьми. Первая публикация в той же газете появилась очень скоро, мне еще не было, по-моему, шестнадцати: стихотворение "Павильон "Цветы" и в другом номере — "Портрет". Затем я окончила школу № 1, ту же, в которой когда-то учился Николай Колычев, и почти сразу же, в марте 1991 года, меня взяли на работу в "Кандалакшский коммунист", корреспондентом. Двумя годами позже я поступила в государственный Петрозаводский университет на филологический факультет, училась и работала — правда, уже не в газете, она распалась, и это одна большая отдельная история. В это время появляются мои стихотворения и в областных газетах, альманахах. По окончании учебы работала в областной газете "Хибинский вестник", затем на местном телевидении. В 2001 году в Мурманском книжном издательстве вышла моя первая книжка "Родился сын! Савелий!", за которую получила областную премию имени Баева-Подстаницкого. Публикации в московских альманахах "Братина" и "Нашли!". Следующая книга вышла в мае 2007 года, когда я уже жила в Мурманске. За стихотворения, вошедшие в эту книгу, я удостоилась звания дипломанта IV Международного поэтического конкурса "Золотое перо" в номинации "Лучшее лирическое стихотворение". Имею двух детей — сына и дочь, сейчас занимаюсь их воспитанием."

Крещение В сельском храме, вновь отстроенном, пахнет деревом и воском, солнце брызжет во все стороны, льёт свой сок по свежим доскам. До чего ж сегодня ветрено! Как же радостно сегодня – будет нынче же доверена чья-то жизнь делам Господним. Тихо. Скрип не слышен петельный. На купель со стен церковных, будто тайные свидетели, смотрят старые иконы. В каждом лике – правда вечности, и, летя к небесной тверди, раздаётся крик младенческий как известье о бессмертии. Немало райских мест найдется, но мне отрадней в месте том, где лес просеивает солнце, ветвей качая решето. Смотрите — весь в лучистых пальцах огнем росы заполыхав, как на дрожжах он поднимается на сгустках пористого мха! Он этим вкусным, хлебным вдохом любых обид сгоняет жуть. И потому, когда мне плохо, сюда я, к лесу, прихожу. Я здесь все чаще: людям тесно теперь носить сердца в груди. Мир глух. И кажется — из леса и смысла нету выходить. Но вдруг да посветлеют лица? Лес так богато озарен — как я могу не поделиться той добротой, что дарит он! Хочу молчать. Чем дальше, тем сильней. А нынче все как сговорились чтобы язык мой упокоенным во сне, проснувшись, бился бы о крышку нёба. Уносит слов застольная гурьба, шумит — давай, давай же с нами, ну-кась! — и вязнет чем-то липким на зубах речей многозначительная глупость. Но есть во всём святая благодать: не мучаясь сомнениями — чьи вы? — своих я научилась узнавать по взглядам обречённо-молчаливым. Отрадой стали мне поля в снегу, студёный их покой у кромки леса, там, где беззвучный выстелился куст заиндевелой пушечной завесой. Где розовеет небо от зари… И я молчу, глуха к призывам трубным, не потому, что трудно говорить, а потому, что мне молчать нетрудно. Ты миришься со мною ночью – тяжёлая, по мне скользит рука туда, где скрыта тонкою сорочкой как снегом, ямка ловчая пупка. Слова ты цедишь, ревностью взбешённый: «За всех мужей, конечно, не скажу, – моя бы воля, легковерным жёнам велел бы надевать я паранджу». Мой смех безудержный пленённых губ мне стоит! Как я люблю смотреть в твои глаза, когда ты, возвышаясь надо мною, не понимаешь, что попался сам. Ты весь во мне! Никто другой не нужен! …Уставшие, мы нежности полны. В согретой тьме пакетики подушек нам крепкие заваривают сны. Устать бы, успокоиться зиме, но, что ни день, она в делах сноровистей. Проснувшись, я всё сплю и сплю. Во мне нехватка солнца, кальция и совести. Стучит на кухне ложками семья. А я… Я отворачиваюсь к стенке: слипаются тяжёлых век края, слепляются, как с вишнями вареники. Укором слышен робкий скрип дверей… Вставай, вставай,– шепчу себе,– пожалуйста, увидишь – снежной пеной во дворе давно залито осени пожарище. Покоем белым полон белый свет, простым, как долгожданное «прости меня». Дочь прибежит. И ты поймёшь, что нет у счастья твоего иного имени. До грибов я, друзья, хоть и падкая, на других грибников не в обиде — дождь прольётся, и ржавыми шляпками снова мшистая зелень обита. Я хожу, от щедрот таких ахаю — и на сушку полно, и на суп есть! Вот ещё подосиновик… Махонький! А глядит исподлобья, насупясь. Ну, смеюсь я, бирюк! Он хоть рос один, и тому — тёплый солнышка лучик. …хорошо как в лесу-то, Господи! Неужели в раю твоём лучше? Говаривала бабушка моя: «Напраслина – подарочек из рая». Над этими подарочками я то плачу, то со смеху помираю. Кто рад во всех пороках обвинять, кто чествует, не зная угомону. Не делайте, прошу вас, из меня ни уличную девку, ни икону. А впрочем, слухи – что, уйдут они. Лишь одного до исступленья жаль мне, что я кругом, куда ни поверни, чужая в церкви и в миру чужая. Так жаль, что я повсюду неправа и для меня теперь одно и то же – чужого мужа в губы целовать и рваных голубей спасать от кошек. Что всё во мне живет – и дух, и плоть, и грешников, и праведных смущая. Но, может быть, простит меня Господь, как непутевых мы детей прощаем? В прихожей было сумрачно и душно… Как рыбинам, попавшим на крючок, он, молнией вспоров сапожьи брюшья, мял налитые икры смуглых ног. Мял всю её — с безудержностью, с пылом; немую, опрокинул на кровать… А что она? Она его любила. А он дождался часа, чтобы взять. О, сколько вас, искусных между делом свет и в прихожей, и в глазах тушить,— как мало значит обнажённость тела в сравненьи с обнажённостью души! В заученных словах, в их каждом звуке, сердечный звук почти неуловим… И видится в победной вашей скуке жестокое проклятие любви! Уважаемые посетители!Приглашаем Вас принять участие в обсуждении творчества Елены Рыхловой в нашей "Литературной гостиной"

* * * Строгий взгляд знакомых глаз усталых… Исхудал-то как – видала б мать! Никогда не думала, что стану руки твои кротко целовать. «Да с тобой ли – не прошло и века! – мы треску ловили на бонах? Сторож портовской за нами бегал, мы – через забор!.. И вот – монах. Впрочем, ты и раньше был – не всякий. Помнишь, все смеялись, мол, остынь? Друг твой – в бизнес, я – в домохозяйки, ты ж, как собирался,– в монастырь». «Видишь, не остыл… тебе тут книжки – хочешь? С поучи-ительным концом…» Всё-таки глаза как у мальчишки, а – чудно – зову его отцом. «А у мира будет завершенье?» «Будет – как истории любой. Ну, Господь с тобою и – прощенья, мать мою увидишь – я живой». Тишь подворья. Тёмный купол древний. Терпеливо ждёт кого-то высь. И летит – вдогонку – со смиреньем: «За меня, за грешного, молись…» «В мире женщины есть словно вольные птицы...» Е. Алексеев Не птицы женщины. Мы – кошки. Пусть беды все, как мир один под крик обвалятся истошный – мы вырвемся из-под руин. Нам не дают остаться в слабых, и там, где пропасть ждёт впотьмах, мы встанем, падая, на лапы, и понесём котят в зубах. Мы одиночки. Что нам стая? Среди своих мы – чужаки. А птицы… Что ж, и мы летаем, любя обману вопреки. Мне приснилось, что я умерла. Солнце. Лес. Теплый воздух недвижим. За брусничником дремлет скала, и березки все ниже и ниже. Каждый лист, каждый миг в тишине — всё дышало такой благодатью! И какая-то бабочка мне на плечо заползала по платью. Только вдруг, точно вспомнив о ком, я проснулась. В окне, неприветлив, разоренным дотла игроком город лез в магистральную петлю. Мне казалось, схожу я с ума, что брожу я по кладбищу тенью, где не памятники – дома, а под ними – зверье и растенья. Нет же, нет, это все – наяву! И, крестя жуткий образ глазами, поняла - я давно не живу, лишь во снах – вот таких – воскресаю. В них, как будто зовущих на суд, вижу то, что из памяти стерто. Так сироты сирот узнают, так лишь мертвые видят мертвых. Залегла меж домов щель небес, дождевой переполнилась влагой. И, со мной похороненный, лес, захлебнувшись от горя, заплакал. Как больно рвут струну сердечной жилы, когда навек уходят от тебя! Боясь обжечься снова, я решила любимой стать кому-то, не любя. Он появился, всех морей бездонней… Как он берёг любовь! Так на ветру бревенчатою крепостью ладони последней спички пламя берегут. Но обмануть себя — пустое дело, и, боль его зажав в своей горсти, безумного, молила как умела простить меня, простить меня, простить! Пусть не сейчас, пусть через год хотя бы другой он скажет нежные слова! Он через год мне повстречался: — Бабы… Вам не любовь, вам деньги подавай. Сердце рвётся пополам, в лоскутки-полоски: я стихов – то здесь, то там слышу отголоски. Но по дому – топ-топ-топ! – колобродит дочка. Соль рассыпала. Ах, чтоб!.. Упорхнула строчка. Новый образ вдруг возник: степь… гроза... раскаты… Сын пришел. Принёс дневник. Боже… Степь, куда ты?! Муж у двери – всех милей – а в глазах у мужа: не нальёшь, жена, мне щей – овдовеешь тут же. Пол помыть, постричь бы дочь, довязать рейтузы… От меня несутся прочь ветреные музы. За спиной лишь: «хи-хи-хи» – мне б такую живость… Не слагаются стихи! Значит, жизнь сложилась. Семь железных сапог, семь железных я бы стёрла, идя за тобой непролазными топями, лесом, цепкой пестрядью луговой. Семь бы посохов по дороге, семь - да сколько бы их ни счесть! - перед трудностями не дрогнув, надо - мир прошагая весь. Ты смеешься — ни зол, ни нежен, ни любя меня, ни губя… Где же взять мне, скажи только, где же семь железных сердец на тебя? Вот же собачья радость! Выкатилась весна — и ничего не надо, ни лиха, ни бед не знай! Дворовою мастью мечен, помойною костью сыт, бежит себе, хвост колечком, счастливейший сукин сын! Косится-то, недотепа, - мол, жизнь мою так-растак, и бит, и в боях потрепан, а видишь, какой простак! Посмотришь на это чудо, подумаешь невзначай: а правда что, и откуда в моей-то судьбе печаль? Подумаешь, и — айда с ним к вокзалу — жевать беляши! Учиться простому счастью — унынием не грешить. Господи, Господи, всё я приемлю, лишь узнавать из газет упаси меня, как зарывали в декабрьскую землю девочку, нелюдем изнасилованную. Взгляд отвожу я от строк искалеченных… Чем же понять это, Господи, где же мне – ужас предсмертный в глазёнках доверчивых, тайный подвал, зеркалами увешанный? Как это – тельце на страшное выпростать той, что вчера за оконною вязью так сокрушалась душою бесхитростной, что у вороны ботинок нет на зиму? Я ль не учусь понимать тебя, Боже мой? Знаю я, все – не за что, а к чему бы, но вот к чему матерям обезножевшим видеть в гробах почерневшие губы? Или упрек это твой, иль наука нам, зов твой сердца очищать наши набело? Только какими же лютыми муками ты пополняешь ряды своих ангелов! В каждом страданье – вина бесконечная, плачет дотоле душа онемелая. Может быть, станем от зверств человечнее, раз по-другому уже не умеем мы? Оградки, всё одни оградки... На кладбище, из ряда в ряд, как будто дети по кроваткам, до срока Божьи люди спят. Снег одеялами сквозь прутья сползает зябко в темноте… Так спят подкидыши в приюте и верят, что придёт отец. И Он придет! Пусть неизвестно – через столетья, через год? – придёт! И небеса разверзнет, как шторы в спальню распахнёт! И впустит свет! …и, слез не пряча, от грозных снов едва дыша, протянет руки и заплачет простоволосая душа.